Исполнение интернационального долга – дело дискуссионное. Многие тогдашние курсанты и офицеры уверяют, что война — самое счастливое время их жизни, вот такая молодость. Повестка продиктовала нам спросить у ветеранов чеченских, афганских, балканских, дагестанских и других кампаний, как это было на самом деле. Профессиональные военные рассказали каждый о своей войне, счастливой и страшной одновременно.
Игорь Ершов: «Меня ранили, но самое страшное не это, самое страшное — беспомощность»
В звании лейтенанта и в должности офицера наведения зенитного ракетного комплекса С-75 в 1967 году я был в командировке во Вьетнаме: наводил и пускал ракеты — нажимал кнопку «Пуск».
Чувствовал ли что-то в этот момент? Чувствовал. Но мы люди военные. Чему меня учили? Сбивать самолеты. Если ты его сейчас не уничтожишь, то уничтожит он тебя.
Когда ракета стартует и переходит звуковой барьер — это такой страшный удар, будто рядом взорвалась бомба. Или у нас был случай, когда недалеко от нас на земле взорвалась наша же ракета — и осколки сыпанули по бамбуковой хижине, в которой мы спали. Как ударило — мы все на пол.
Вы знаете, что такое «Шрайк»? Это противорадиолокационный снаряд. Или он нас, или я его. По нашему расчету тоже был пущен один «Шрайк».
Нашим дивизионом было сбито три американских самолета, и я жалею, что мало их сбил — вьетнамцы не дали. Сначала за штурвалами стояли мы, а вьетнамцы учились у нас, потом они уже сами сели за штурвалы и окончательно все взяли в свои руки — мы только устраняли неисправности и ремонтировали технику.
Вьетнамцы молодцы: переняли и умножили наш боевой опыт сбивания самолетов — наш дивизион завоевал звание героического, им было сбито пять Б-52 — летающих крепостей. Своим ходом наш дивизион дошел от Ханоя до Сайгона, то бишь Хошимина. И остался на боевом дежурстве.
Там, во Вьетнаме, меня ранили, но самое страшное не это, самое страшное — беспомощность: когда самолет бомбит, а ты ничего сделать уже не можешь. А так повезло, живой остался. По возвращении сны тяжелые снились, даже орал во сне. Но мне не так страшно — я же не видел, как ракета убивает человека, она просто разрывалась где-то вдали. Мне легче было, чем многим.
Вьетнам — моя единственная горячая точка. Потом была Харьковская военная инженерная радиотехническая академия (ВИРТА) войск ПВО им. Маршала Советского Союза Говорова. После академии попал в войска, где не самолеты, а баллистические ракеты сбивают. Был свидетелем, как Руст садился на Красной площади. Последние семь лет служил в группе боевого управления на Центральном командном пункте войск ПВО страны.
Сергей Шиловский: «Военные времена остаются для меня светлыми и незабываемыми до сих пор»
Первый раз я попал в Афганистан на четвертом курсе — курсантом оказался на афганской войне в составе действующей 40-й армии. Через год с небольшим, в 1985-м, окончив прославленный вуз, известный как ВИИЯ КА (Военный институт иностранных языков Красной армии, сейчас ВКИМО. — «Москвич Mag»), по специальности «военно-политическая, иностранные языки», уехал офицером к новому месту службы в Стране гор. Еще раз побывал в Афгане в служебной командировке уже в 1987 году.
Если для большинства советских воинов-интернационалистов Афганистан был непознанным краем мусульманского Средневековья, где XX век столкнулся с традиционным укладом жизнедеятельности XV века, для нас, владевших наречием дари, Афган был местом долгожданной встречи с изучаемым языком и его носителями, местом незабываемых впечатлений от уникальной природы и мусульманской культуры, знакомств с самыми разными людьми — друзьями и врагами. Наверное, потому что молодость всегда лучшее время в жизни любого человека. Она у меня пришлась на войну в Афганистане и другие горячие точки — на Балканах и Кавказе.
Хорошо запомнился мой первый курсантский приезд в советскую 66-ю десантно-штурмовую бригаду на границе с Пакистаном. В субтропиках Джелалабада в июле-августе днем температура на солнце поднималась до 55 градусов, была высокая влажность. По вечерам не было спасу от мелких москитов. С улыбкой всякий раз вспоминаю свое спальное место в офицерском модуле, доставшееся мне от раненого лейтенанта, которого увезли в Союз в госпиталь: хорошая железная кровать с крепким деревянным каркасом, со всех сторон обшитым марлей от москитов. Правда, по ночам, когда температура была чуть ниже 30, приходилось всякий раз мочить под краном простыню и выбегать на улицу под звездное афганское небо на фоне исполинских семикилометровых гор, чтобы задремать и успеть потом вернуться на кровать заснуть. Иногда одного раза хватало за ночь, иногда нет. А в 5 утра надо было уже стоять в строю на общем построении. Об этих страстях и других афганских приключениях написал в своем художественном произведении «Война под Солнцем».
Военные приключения почти всегда сопровождал страх: в молодости особенно хочется жить, вернуться здоровым на родину, к родным и близким. Страх, конечно, всегда присутствовал: и когда летели далеко за облаками на самолете в Ташкент, затем в Кабул, далее в Джелалабад, когда ехали в колоннах, двигались в горах. Пугали незнакомые шумы и звуки, грохот подрывов техники и стрельбы, разрывы пуль… Шугались мин под ногами, что земля вдруг разойдется под тобой. Всякий раз, возвращаясь в СССР, приученный обращать внимание на мины под ногами, я не сразу мог изменить военным привычкам, но потом — раз, и понимаешь — ты уже в другой, мирной ситуации: светит родное солнце, шумит улица, спешат люди по делам, тебе в полевой форме улыбаются прохожие девушки.
Страшно было заболеть желтухой, косившей народ «с последствиями здоровью», которая была в афганской антисанитарии на каждом шагу. Бог миловал. Глаза боялись, а руки делали. Служба в Афганистане воспринималась как неизбежное и должное, что сопровождает военного человека, офицера. Восток — это моя специальность, работа, призвание. Служение Родине — мой патриотический долг, так было тогда, так я считаю и сегодня на излете жизни. А еще вера во всевышние силы: в Афгане она вернулась ко мне, крещеному при рождении. Служили по принципу «делай, как надо, и будь, что будет». Не понаслышке знаю, это правило работает и не на войне.
В Афгане было некогда скучать и грустить. Работали круглосуточно, не зная афганской джумы (пятница, мусульманский выходной день). Если был не на боевых действиях в горах, то в спецпропагандистских рейдах вдоль коммуникаций в ближайших кишлаках, мотался на броне на встречи по афганским органам власти, школам и фабрикам. Оставалось время, чтобы принять участие в партийно-политической работе, в том числе информировании своих войск о быте, нравах и обычаях местного населения, развитии обстановки. И, конечно, прочитать долгожданное письмо с родины, ответить на него, а заодно постираться, почистить автомат и пистолет и подшить белый подворотничок.
В отличие от обычных советских военнослужащих, в своем большинстве проводивших время службы в гарнизонах, реже — на боевых выходах, спецпропагандисты даже питались больше афганскими разносолами, чем солдатской едой. А вот получали мы, как и все другие офицеры, в зависимости от звания и должности: наши однокашники по вузу с восточного переводческого факультета зарабатывали раз в пять-семь больше, чем в действующей армии. Еще больше гребли партийные советники и их переводчики, советники по линии КГБ, МИДа и т. д. Армия во все времена русской истории финансировалась по остаточному принципу.
В Афганистане было все: там люди любили, ссорились, дружили. Даже отношения были почище: кто-то приезжал делать карьеру, кто-то честно — по патриотическому долгу, кого-то ссылали. Мы все варились в одном пространстве, которое имело свойство очищения. На войне все острее, чище и честнее. Война многое прощает, но и спрос на войне другой: сразу видно, стоящий человек или тот, кого жизнь рано или поздно выбросит на обочину.
Многое понимаешь про боевые награды на войне. Часто награды давали по разнарядке: дивизии должны были вырастить Героев СССР — особые привилегии были для выходцев из национальных республик, надо было, чтобы каждый народ имел своего героя. После одной операции меня хотели представить к ордену Красного Знамени, но в связи с тем, что не было мною лично убитых и взятого оружия, ограничились орденом Красной Звезды. А то, что большая банда, с которой я по своей инициативе вступил в переговоры, сдалась в плен, не в счет. Однако все эти примеры не должны бросать тень на десятки тысяч солдат, офицеров и генералов, которые порой жертвовали собой, чтобы любой ценой выполнить поставленную задачу.
Чем занимался я? Специальной пропагандой, в просторечии — разложением войск и населения противника с учетом мусульманского фактора. Даже диссертацию написал на эту тему. Но в начале пути все испытал на себе, попробовал сам. Мы вели политическую работу среди местного населения и афганских военнослужащих, специальную пропаганду на бандформирования, противостояли западной враждебной пропаганде. Я командовал 109-м отрядом спецпропаганды, который действовал в интересах стабилизации обстановки на местах, повышения уровня лояльности афганцев к советскому военному присутствию, склонения вооруженной оппозиции на сторону афганской власти: организовывали собрания и встречи, оказывали материальную и медицинскую помощь, осуществляли устное вещание, распространяли листовки, входили в радиосети, взаимодействовали с афганскими и иностранными СМИ, засылали в банды парламентеров.
Нам приходилось много общаться с афганцами. Поначалу были проблемы — жители кишлаков не очень понимали нас: видели, что молодой человек говорит на языке, очень похожем на местное наречие. Дело в том, что в вузе нас учили литературному нормативному языку элит, а нужен был разговорный. Кстати сказать, когда нам было нужно, чтобы афганцы, владеющие русским, не понимали наших разговоров между собой, мы легко переходили на ядреный матерный. На нем даже командовать легче, говорю как бывший командир, хотя и избегал. В матерном меньше букв, в этом он опережает английский сленг.
Сравнивая с нынешними информационными войнами, в Афганистане мы несравнимо меньше лгали и лукавили — использовали кривду. Наверное, поэтому афганцы до сих пор советских шурави вспоминают добрым словом, а янки терпеть не могут, особенно после их позорного побега из Афганистана в 2021 году.
Николай Стародымов: «Наверное, это фатализм, но я никогда не боялся отправляться на войну»
В 1978 году я окончил Донецкое высшее военно-политическое училище, факультет инженерных войск. Мне довелось участвовать в строительстве подмосковного санатория «Русь», ныне это Центр восстановительной терапии для воинов-интернационалистов им. Михаила Лиходея.
Когда начались афганские события, то в 1981-м выпускников нашего училища начали переводить из военных строителей в войска, чтобы отправить именно в Афган, где на инженерные подразделения приходилась значительная часть боевой работы.
Службой в военно-строительной организации я тяготился. Потому, когда мне предложили поехать в Афганистан, я согласился без колебаний, расписался об этом в соответствующем документе, от руки вписав, что согласен — с обязательным переводом из военных строителей.
Приехав в Ташкент, я ждал направления для отправки в Афганистан — тогда-то мне предложили стать военным журналистом. Я согласился и был направлен в город Кизыл-Арват, что в Туркмении, на должность корреспондента многотиражной газеты мотострелковой дивизии. Там я прослужил пять лет. А в Афганистан попал в 1985 году на должность ответственного секретаря многотиражной газеты 5-й гвардейской мотострелковой дивизии, штаб которой дислоцировался в Шинданде.
В качестве военного журналиста я участвовал в более чем двадцати боевых операциях, в том числе в выходе на засаду, рейде по немирным территориям и десантировании в тыл к душманам.
После Афганистана я еще несколько лет служил в Средней Азии, откуда в 1991 году поступил в академию. Окончил ее в 1994-м, получил очень лестное предложение работать в центральной газете Министерства обороны «Красная звезда». А в 1995-м я уже от этого издания поехал в Чечню как корреспондент отдела оперативных репортажей.
Итого: я служил в Афганистане, прошел обе чеченские кампании, а также дагестанскую 1999 года — так что четыре войны записал на свой счет. Никогда не отказывался ехать в зону боевых действий, но и никогда не напрашивался на такие командировки. Я военный человек, сознательно поступал в военное училище, соответственно, знал, что если возникнет необходимость, то придется участвовать в боевых действиях — это нормальное состояние, очевидность. Но при этом и напрашиваться в район, где стреляют, не считаю правильным.
Наверное, это фатализм, но я никогда не боялся отправляться на войну: мы с вертолетов десантировались в тыл к душманам, ходили на засаду (один взвод в полной изоляции, когда понимаешь, что в боестолкновении придется рассчитывать только на себя) — никогда в этих случаях я страха не испытывал. Но когда попадал под обстрел (а такое случалось не единожды), когда вокруг свистели пули и рвались мины, в душе вскипал страх, но страх не парализующий, не панический, а мобилизующий, когда весь напружиненный — мгновенно анализируешь, куда укрыться от разрывов.
Что самое страшное из увиденного на войнах? Я могу привести много примеров в подтверждение того, что война — это действительно страшно и противно человечности. Но сейчас приведу только один эпизод — это случилось в Чечне, под Орехово, во время моей третьей командировки в первую кампанию. Там наше подразделение попало под обстрел, понесло потери, и мы прорвались к нему на боевой машине, чтобы эвакуировать раненых и погибшего. Приезжаем, и я вижу такую картину: на расстеленном брезенте лежал наш убитый мальчишка — не люблю, когда солдат называют мальчиками, но тут другого слова не подберешь, пареньку было лет девятнадцать. Над ним стояли и плакали повариха с медсестрой, обе довольно пожилые женщины. Ему уже связали руки бинтиком, чтобы не расползались. Как и полагается, достали все, что имелось в карманах, собрали в отдельный пакет. А там всего-то и оказалось помимо военного билета недописанное письмо и недогрызенный сухарь солдатской черняги. Оказалось, он единственный сын матери-одиночки. Я смотрел на него: лицо посерело, губа приоткрыта, торчат зубы — у живого они блестят, а у мертвого без слюны становятся матовыми. Мягкий пушок над губой — наверное, еще не брился. И мне стало до такой степени паршиво: почему-то мне подумалось, что этот мальчишка при жизни ни разу еще толком не целовался. Недописанное письмо, недогрызенный сухарь и недожитая жизнь, точнее, он ее даже не начал жить. В ходе боевых командировок я видел много убитых, но этот парнишка стал для меня символом погибающей на войнах молодежи. Я вспоминаю о нем всякий раз, когда мне приходится разговаривать о смерти на войне.
Боевая обстановка та же самая жизнь, просто она более сконцентрирована, чувства и эмоции проявляются выпуклее, ярче, нагляднее. И дружба крепче, и ненависть жестче, и взаимоотношения внутри коллектива видны нагляднее.
Мне часто задают вопрос о женщине на войне. Это очень непростая и многоплановая тема. Скажем, в Афганистане вольнонаемных женщин было немало. Главное, туда отправляли только незамужних. И взаимоотношения у них с мужчинами складывались очень разные, в значительной степени в зависимости от их моральных принципов. Я знаю несколько примеров, как там рождалась настоящая любовь, как семьи складывались. Но и примеров самого беспардонного распутства тоже знаю немало.
Однако было бы несправедливо не отметить и то, что мужчины к дамам тоже относились по-разному. Кто-то с искренним уважением и почитанием, ну а кто-то с откровенным хамством.
И еще вот что хочется отметить. На войне, в боевой обстановке любой человек, который находится по ту сторону фронта — враг. И отношение к нему соответствующее: убей врага, пока он не убил тебя. Но вот ушел в прошлое период, который мы именуем «чеченские войны». И сегодня, когда наладилась жизнь, мы перестали друг друга ощущать врагами. Это ж здорово, что война — преходящая, что она непременно кончается.
В период второй чеченской кампании мне довелось работать с захваченными документами одного из районных отделений шариатской госбезопасности. И я убедился, что в этой структуре трудились в том числе и вполне достойные сотрудники, которые не разделяли граждан на русских, казаков и чеченцев, они видели свой долг в том, чтобы бороться с преступностью, от кого бы она ни исходила и на кого ни была бы направлена.
Слов нет: если возникнет необходимость, я снова отправлюсь на войну, хотя уже и вышел из призывного возраста. Но больше всего я мечтаю о мире, в котором не будет войны. Слишком много я видел, как легко и просто человек превращается в тело, в «груз-200».
Евгений Пронин: «Было страшно испугаться, чтобы все это увидели. Дурак молодой»
СССР с начала 1960-х годов дружил с Сомали, лидер которой генерал Мохамед Сиад Барре провозгласил строительство социализма. Если это и был социализм, то особого восточноафриканского разлива.
Сиад Барре был классическим автократом, прикрывшимся социалистической риторикой. Он переметнулся из американского лагеря в советский, чтобы получать от СССР больше спонсорской помощи, чем от США. Не построение социализма волновало сомалийского генерала, а массированная военно-техническая помощь, укрепление личных позиций, накопление сил для «справедливой» войны за возвращение якобы когда-то утраченного. Таков был его истинный план, который в короткой перспективе удался. А Советскому Союзу была предоставлена возможность доказать дружбу деньгами, оружием, специалистами, инженерами, строителями, врачами и педагогами.
Но и Советский Союз был не так уж бескорыстен. Москва оплачивала национальные сомалийские нужды, получая взамен глобальные дивиденды. Закрепиться в Сомали означало установить контроль не просто над Аденским заливом, Баб-эль-Мандебским проливом и Красным морем, а над всем Индийским океаном.
Тут нужно вспомнить о дружбе СССР с Египтом, контролировавшим Суэцкий канал. Получается, что Красное море превращалось, так сказать, во внутреннее море лагеря социализма. На юге оно было запечатано нашей базой в сомалийском Бербере, а на севере — советскими кораблями и самолетами с египетских баз Мерса-Матрух, Александрия, Каир и Порт-Саид. За такое можно было безвозмездно поставлять оружие, строить военные базы и подарить несколько десятков гражданских объектов. В 1974 году Москва и Могадишо подписали Договор о дружбе и сотрудничестве сроком на 20 лет.
В тот год я поступил в ВИИЯ и получил для изучения итальянский язык, поскольку он был колониальным языком бо́льшей части Африканского Рога. Нашу группу предполагали отправить в командировку через пару лет. В 1975 году «итальянцы» старше нас на один курс уехали в Сомали служить военными переводчиками. А в 1976-м их должны были сменить мы.
Так мы и попали на свою первую войну. У многих из нас их потом было много. Часто спрашивают, было ли страшно. Конечно, было. Было страшно испугаться, чтобы все это увидели. Дурак молодой. Показать страх не значит быть трусом.
Настоящий страх за свое будущее я испытал в Москве перед командировкой во время инструктажа в ЦК КПСС на Старой площади. В долгом темном кабинете в конусе света от настольной лампы на пиджаке хозяина кабинета горела звезда Героя Социалистического Труда. Большие окна не спасали от сумрака пасмурной осени. Лицо очень ответственного партийного функционера было плохо видно. Свет лампы на него не падал. Голос спросил, готовы ли мы. «Так точно», — последовал ответ. Голос пожелал нам успеха. На этом встреча с волшебником Изумрудного города закончилась. А страху я натерпелся по ноздри.
А может, так и нужно? Во время командировки я чувствовал невероятную гордость за свою страну. Для многих иностранцев мы всегда были русскими — не советскими, я же настойчиво поправлял их, когда ситуация позволяла. Я был уверен, что, случись со мной беда, за меня вступится весь Советский Союз. Так чего же бояться?
Нет больше многих стран и диктаторов. Нет моей школы, моего военного института. Нет КПСС, а на Старой площади сидят чиновники и коммерсанты. Нет СССР. Нет всего того, что казалось незыблемым.
И на долгих три десятка лет я потерял чувство, что страна меня защитит. Это крепкое чувство, кажется, снова начинает прорастать. Надеюсь, мне еще посчастливится пройтись с ним по Африке, Азии, Америке или Европе. И там восстановят или поставят новые памятники русскому солдату. Все может быть.
Павел Ширшов: «Страшный дискомфорт — оружия на плече нет»
В Афганистане я оказался вместе со своим 101-м мотострелковым полком: после года службы в Союзе (из них полгода в полку) пришел приказ, как, собственно, и для всей нашей 5-й гвардейской мотострелковой дивизии, перейти границу Афганистана и занять новое место дислокации в городе Герат.
Не ждал ничего: просто потому, что никто ни про войну, ни про Афганистан ничего не знал. А сама война до первых потерь виделась какой-то зарницей. Не верилось, что нас всерьез хотят убить.
Главные вопросы у разведки — чем занимался я: доехать до места (а это порой было непросто), понять, что происходит, решить проблему по мере возможностей и донести информацию до командования.
Наверное, самое страшное, когда в ночи в твою машину летит граната из гранатомета, а ты про себя думаешь, попадет или не попадет.
Ночь перед дембелем спал спокойно: просто не знал, что 23-го утром мне выпишут документы на демобилизацию. А первое яркое впечатление было, когда прошел таможню: идешь от пункта пропуска в сторону Кушки, там, где-то километр по довольно пустынной дороге — и как голый. Страшный дискомфорт — оружия на плече нет. В машине, на которой я ехал к границе, у водителя был автомат, а тут вообще ничего. В общем, оружия не хватало лет пять-семь. Потом ничего, прошло. Дома удивило, какая мать маленькая стала за два года. Потом понял, что оба изменились: она стала меньше, я подрос — все-таки два года, с 18 до 20, период роста мужчины.
Меня ПБС (то есть посттравматический боевой синдром) не то чтобы обошел, но как-то не сильно тронул. Наверное, я человек со слишком несерьезным характером, а синдром — это вопрос психики.
Судя по тому, что и пишу, и рассказываю, и пытаюсь решать дела ветеранов, война не отпустила меня. А я ее, вероятно, все-таки отпустил. Надеюсь по крайней мере. Афганистан для меня – первая и последняя горячая точка.
По материалам